Объявление Марь Ванны.

Будет ли когда-нибудь порядок в нашем доме?
Я зафутболил пустую банку из-под пива в угол лестничной площадки. Она валялась у двери моей квартиры самым наглым образом.
С поломкой домофона в доме начался хаос. Ночью на лестничных площадках ютились бомжи. Днем опорожняли свои банки с пивом и бутылки со спиртным пьяницы. Грязь после них стала постоянной в лифте, на лестничных пролетах, площадках, и, особенно, возле мусоропроводов. ЖЭК по неизвестной причине с ремонтом домофона не спешил. Проживающие в подъезде даже по-новому перезнакомились, благодаря объединяющему лозунгу «доколе этот бардак будет продолжаться?». 

Я жил на четвертом этаже и лифтом обычно не пользовался. Спускаясь вниз, встретил соседку с пятого этажа пенсионерку Марию Ивановну, мою бывшую учительницу в начальных классах.

– Здрасьте, Марь Ванна! Откуда путь держим?
– С почты, дружочек! Пенсию получала! – ее улыбчивое лицо просто светилось радостью.
– Бомжи, пьяницы знают? Вы же такая открытая! Встретят – отберут!
– А я пенсию на почте сразу по конвертам раскладываю, а потом прячу их в разные места: в сумку, в карманы, в лифчик… – тут Мария Ивановна стыдливо прикрыла сухонькой ладошкой рот.
– Ну, смотрите! – засмеялся я в ответ.
Мы разошлись. Марь Ванна – вверх, домой. Я – вниз, на автобусную остановку, в порт на работу.

Сегодняшний рабочий день у меня затянулся допоздна. В порт пришли два судна с разным грузом. Нужно было срочно развезти поддоны по пакгаузам и холодильникам. Усталый и потный, я доплелся от остановки до своей девятиэтажки, поднялся на крыльцо… и выматерился. Дверь в подъезд дома была, как всегда, приоткрыта. И тут, в свете неоновой рекламы с соседней пятиэтажки, я заметил на входной двери листок из тетрадки в клеточку. На нем нетвердой рукой, но каллиграфическим почерком было выведено:

Дорогие жильцы!
Я, Мария Ивановна, из квартиры номер 34, сегодня получила пенсию на почте и разделила ее на пять конвертов. Четыре я принесла домой, а пятый обронила на лестнице, когда доставала ключ от квартиры из кармана. Я вернулась назад, но конверта не нашла. Если кто нашел, принесите его, пожалуйста, в квартиру номер 34. Очень прошу! Заранее благодарна! М.И.

Бог ты мой! Ну какая открытая и наивная душа! Думает, что, когда конверт найдут, то обязательно принесут!.. Да его давно уже какой-нибудь бомж или алкаш унес!

 Я поднялся на свой этаж. Не раздеваясь, в серванте нашел конверт. Повертел его, почесал в затылке. Сколько же денег Марь Ванна положила в потерянный конверт? А! Какая разница?! И вытащил из заначки несколько крупных купюр.  Переодеваться не стал. Мол, скажу, что вот шел с работы и нашел какой-то конверт под лестницей первого этажа. По объявлению понял, что это может быть ее, Марь Ванны, конверт.

На пятом этаже, в квартире Марь Ванны, я был один раз. Менял дверной замок. Какой-то гад запихнул в замочную скважину два мелких гвоздика. Соседи потом сказали, что это был ее бывший ученик. Зуб на нее имел. Отсидел на зоне, вернулся и вот такую пакость сотворил, гад!

Я, робея по старой памяти, немного помешкал, потом решительно ткнул пальцем в кнопку звонка. Послышалось шарканье ног. И сразу открылась дверь. Мария Ивановна выставила наружу улыбчивое лицо, подслеповато щуря один глаз.

– Марь Ванна! Чего не спрашиваете, кто звонит? Опасно же!
– Да не опасно, дружочек! Кто же на меня, старую, покусится?
– Ну, вы даете, юмористка! Да не на вас, а на вашу пенсию!.. Вот, смотрите! С работы шел, ваше объявление прочитал, заглянул под лестницу, там конверт под стенкой лежит. Понял, что ваш. Вот, принес! Держите!

Мария Ивановна широко открыла глаза, шевельнула губами, будто хотела мне возразить, но передумала и махнула рукой, приглашая войти.

Я снял грязные рабочие сапоги в маленькой прихожей. В носках прошел в большую комнату. Посередине ее стоял круглый стол, застеленный чистой скатертью. На ней были выложены шесть белых конвертов разной величины.

– Ну вот что мне теперь делать? – сокрушенно развела руками Мария Ивановна. – Потеряла утром один конверт. Из кармана вывалился, когда ключ доставала. Написала объявление о пропаже. А к вечеру их у меня стало шесть штук! Четыре под дверь подсунули, позвонили и убежали. Вот этот конверт принес маленький мальчик. Я его не знаю. Подал его мне, сказал, что мама велела передать. И убежал, по лестнице вверх. А потом девочка в кремовом платьице позвонила. Сделала вот так (Мария Ивановна поставила ноги в тапочках крест-накрест, развела руки в стороны и сделала полуприседание), и вручила мне конверт. Вот этот! Он духами пахнет! И убежала в припрыжку, по лестнице вниз… Ну вот как мне теперь быть? А?
 – Да никак! Принять пропажу, которую люди нашли! –  засмеялся я и положил свой конверт рядом с другими.

А потом мы вместе пили чай и вспоминали мои школьные годы. Боже мой! Она помнила всех из моего класса и знала о каждом все! Радовалась успехам одних, жалела тех, у кого были неудачи. И ни одного плохого слова в адрес обидчиков.

 «Марь Ванна! Марь Ванна! Вторая мама Вы наша и наших родителей!» С такой мыслью я спускался по лестнице к себе через пару часов, невольно улыбаясь и не чувствуя никакой усталости.   

2021 год

Возьми меня на ручки.

Заведующая маленьким кафе, в котором я вынуждена была проработать целое лето после сокращений на заводе, в конце смены позвала меня в подсобку, где были ее рабочий стол, компьютер и сейф. Сердце ёкнуло. Уволить хочет?

Три дня назад один из постоянных посетителей кафе и по ходу дружбан заведующей, под хохот дружков, схватил своими лапами меня за бёдра, откровенно и гнусно. Затрещина, которую я ему отвесила, была сильной. Он упал со стула под усилившийся хохот дружков, вскочил и хотел было схватить меня за волосы. В руках у меня был поднос. Я приложилась им строго по середине черепа обидчика. Звук от удара получился очень звонкий. Дружки обидчика бросились не на меня, а к нему. Наверное, чтобы спасти от следующего удара. Инцидент заглох быстро, как и начался. Видела его заведующая или нет, я не знала. Теперь предстояло узнать.

Заведующая сидела с каменным лицом. Значит, дружбан нажаловался! Ага, точно!.. Заведующая открыла сейф, вытащила конверт и без слов протянула его мне. Я так же молча его взяла и заглянула внутрь. Тоненькая стопка купюр сиротливо жалась к листу бумаги: приказу о моем увольнении. Я не стала ничего говорить и направилась к двери подсобки.

В зале, у входных дверей, сидел за столиком дружбан заведующей, щурясь и скаля в ухмылке мелкие зубы. Я по ходу к выходу взяла со столика массивную пепельницу. Усмешка у дружбана исчезла мгновенно. Он вскочил и метнулся в глубь зала. Я с громким стуком поставила пепельницу на столик, за которым он сидел, показала ему средний палец и вышла вон.

Вот и всё! Расчетные вряд ли покроют оплату съемной квартиры. Новую работу быстро найти вряд ли удастся. Скоро осень. Все летние рабочие места закроются. А новое рабочее место мне пообещали только после Нового года.

Я медленно шла по городскому парку. Грустные мысли роились в голове. Хотелось плакать. Девчушка лет пяти, вприпрыжку бежавшая мне навстречу, вдруг остановилась передо мной и громко сказала:

– Возьми меня на ручки!

Я оторопела, но послушно протянула навстречу руки. Девчушка умело запрыгнула на них, обняла меня за шею и воздушно чмокнула в щеку. Потом улыбнулась милой щербатой улыбкой и ловко спрыгнула на землю. Выставив вперед указательный пальчик, девчушка громко и выразительно сказала:

– Я хотела, чтобы ты улыб-НУ-лась! – и вприпрыжку побежала по дорожке дальше.

Плакать сразу расхотелось. Я, улыбаясь во весь рот, помахала девчушке вслед. Молодой парень, присевший на парковую скамью с двумя вафельными стаканчиками мороженого в руках, перестал глядеть по сторонам, посмотрел на меня и вдруг весело подмигнул. Мол, ещё не вечер… всё будет у нас хорошо!

2022 год

Разноцветные мелки.

Между тремя четырехэтажками, отремонтированными после войны с фашистами, был большой двор, а на нем построена детская площадка. Играть сюда приходили дети даже с других дворов. И всем хватало места.
Прошло время.
Дети повырастали. Большинство из них разъехалось по всем уголкам тогда еще Советского Союза. Осталась с родителями только меньшая часть, которой незачем было куда-то ехать, а вскоре и нельзя, так как Советского Союза не стало. Так вот, когда и у них тоже появились дети, то их оказалось настолько мало, что для игр им хватало совсем маленькой части детской площадки. И тогда на ней поставили несколько железных гаражей.
Шло время.
Гаражей становилось все больше, и скоро двор превратился в гаражную стоянку. Но требовать оставить хотя бы маленькую часть двора для детей к тому времени было уже не для кого. Из трех четырехэтажек жилой осталась одна. И в ней был только один мальчик Вадик с бабушкой и папой. ( Мамы у них не было. Она погибла в ДТП, как сказали милиционеры). Зимой Вадик ходил в школу, где работал папа, а после уроков шел играть и кататься на санках к недавно построенному новому дому. А вот летом Вадику никуда не надо было ходить. К своим бабушкам и дедушкам в его дом приезжали в гости трое ребят: Дмитрий, Эльмира и Стасик.
Играть им, ясно, было негде, и потому они или сидели на скамейке у подъезда, или перебрасывались мячом на тротуаре, или ходили друг к другу по очереди в гости. А иногда тайком, чтобы не видели бабушки, отправлялись в нежилые четырехэтажки «за приключениями».
Но вот однажды Вадик вышел к друзьям с круглой жестяной коробкой из-под, как сказала бабушка, «монпансье». В ней оказалось несколько разноцветных и белых мелков.
– Это зачем?
– Рисовать!
– Где? На асфальте?
– Нет. На гаражах.
– А нас не заругают?
– Мы не будем рисовать на воротах.
– А где?
– На стенках.
Каждый получил один белый и один цветной мелок и свой гараж. Вначале белым мелком каждый создал свой рисунок. А потом начинался обмен цветными мелками, чтобы закрасить нарисованное нужным цветом. Солнце ведь синим быть не могло, так же как море жёлтым, а горы зелёными. Даже зов бабушек идти обедать и последовавший затем перерыв не остудил азарта, а, наоборот, сплотил ребят в настоящую художественную артель. Только вечером они сошлись у лавочки возле подъезда. Вадик открыл жестяную коробочку, и все сложили туда оставшиеся малюсенькие кусочки мела.
– Как жаль! Завтра совсем нечем будет рисовать! – вздохнула Эльмира, у которой мелом были выпачканы не только нос и щеки, но даже уши.
Но назавтра в коробочке снова оказалось такое же количество мелков, не кусочков, а целых!
– У тебя что, дома склад мелков? – насмешливо спросил Стасик.
– Да нет! – Вадик и сам был в недоумении. – Вчера вечером бабушка велела положить коробочку в холодильник, сказала, что эта коробочка волшебная, и что за ночь, в холоде, в ней мелки могут вырасти заново, как кристаллы. Вот!
Все промолчали, хотя никто, конечно, не поверил.
День снова прошел в творческих трудах. А назавтра мелки снова оказались целыми.
Так продолжалось еще два дня. Но потом Стасик вбунтовался и потребовал вечером очной ставки с бабушкой. Та выслушала сбивчивый допрос детей, сняла очки и торжественно заверила, что все так и происходит. Потом она открыла холодильник, подставила маленькую стремянку и положила коробочку на самую верхнюю полочку. Стремянку спрятала в платяной шкаф, заперла его, а ключ отдала Стасику, как самому не верящему в чудеса.
Дети уходили притихшие и озадаченные, не обратив внимания, что на этот раз дверь в гостиную с телевизором, где они обычно сидели, была почему-то закрыта, а Вадик обменивался с бабушкой таинственными взглядами.
Наутро Стасик сам открыл шкаф, вытащил стремянку и достал с верхней полки холодильника коробочку. Мелки снова за ночь выросли!
Только на улице рассудительный Дмитрий повертел в руках мелок и сказал:
-Это все-таки очень здорово, когда мелки три, три, сколько хочешь, а они никак не стираются.
Работа маленькой художественной артели продолжалась еще неделю. Владельцы гаражей разрешили им даже рисовать на воротах. Но вот однажды в коробочке оказались только белые мелки.
– Нет цветных больше, папа сказал, – удрученно сообщил Вадик и осекся.
– А-а! Ведь твой папа в школе работает! – вспомнила Эльмира.
– И это он мелки в коробочку и клал! – догадался Стасик.
– А ты все знал. И коробочка вовсе не волшебная, – рассудил Дмитрий.
Вадик покраснел и опустил голову.
Но никто из друзей не захотел с ним ссорится. Эльмира примирительно погладила его по руке. Дмитрий молча взял из рук Вадика коробочку м раздал всем по два белых мелка. А Стасик вдруг засмеялся и сказал:
– А здорово у нас получилось! Смотрите, какие гаражи красивые!
И правда, некогда серые, скучные коробки без окон и с большими воротами теперь было трудно узнать. Остался нераскрашенным только один гараж.
А в это время на детей из окна смотрели их бабушки и дедушки, которые собрались вместе в квартире Вадика посмотреть, что будет, когда юные художники обнаружат белые мелки и обо всем догадаются. Но ничего особенного не произошло. Троица юных художников вооружилась этими мелками и дружно отправилась обрисовывать последний гараж.
– Хорошо, когда их трое в семье, – почему-то скорбно сказала бабушка Вадика.
– Кого их? – уточнил Эльмирин дедушка.
– Ребенка, – ответил за свою тёщу папа Вадика и вздохнул.
– Почему детей нужно иметь троих? –удивился дедушка Дмитрия
– Это сейчас неактуально! – попыталась заспорить бабушка Стасика.
Но бабушка Вадика только махнула рукой и ушла на кухню ставить чайник.
Все у окна задумались и стали смотреть, в ожидании чая, как артель юных художников старательно разрисовывала последний гараж белыми цветами и пушистыми снежинками.

В гостях.

Была ранняя весна.
Шел дождь. Мелкие капельки противно кололи лицо. Подошвы опасно скользили по раскисшей земле протоптанных дорожек. И только проклюнувшаяся травка радовалась дождю и ярко зеленела по их краям.
Сиверцев был сердит. Но сердит не на дождь и грязь, а на себя. Утром он встретил на улице бывшего одноклассника Генку. Они радостно похлопали друг друга по плечам, похохотали, что-то вспоминая. И тут Генка сообщил, что “наши”, то есть одноклассники, собираются у классной руководительницы Аграфены Прокофьевны. На вопрос “Придешь?”, Сиверцев легкомысленно ответил “Да!”. А теперь…
Сиверцев не взлюбил Аграфену Прокофьевну еще в пятом классе. Она вечно лезла с расспросами и моралями в душу! А его тошнило от них еще с детского сада, где мамка нянькой работала… На уроках Аграфены Прокофьевны (она была учителем языка и литературы) он, помнится, всегда играл в “морской бой”. Специально. Чтобы не слушать. А когда в девятом классе на выпускном экзамене он получил за диктант долгожданное “три”, то решил, что всякое общение с “руководилкой” у него навсегда закончилось. И вот теперь… И черт его дернул согласиться прийти! Хотя нет! В глубине души его всегда тянуло прийти на такую встречу класса с учительницей. Вот почему так легко согласился…
Вот и дом учительницы. Голубая веранда, голубые ставни, виноградник. Все, как три года назад, когда они были здесь всем классом после вручения свидетельств о неполном среднем образовании.
Сиверцев отворил калитку. Взошел на крыльцо. В доме уже слышались голоса, выкрики, смех. Сиверцев хотел было нажать кнопку звонка, но вдруг заколебался. Стало страшно, как однажды, еще в шестом классе, перед кабинетом директора, после первого в жизни недельного прогула…
Но кабинета не было. Была дверь и кнопка звонка. И была Аграфена Прокофьевна, встречи с которой Сиверцев в глубине души боялся и хотел. Боялся, как боятся те, кто оказывается не прав и очень хочет оправдаться.
Тогда, три года назад, на этом крыльце, когда они, классом, уже уходили от Аграфены Прокофьевны, она подозвала его и тихонько, доверительно сказала:
-Сиверцев! Коленька! Думай хорошенько! В школе просидел ты гостем, а вот жизнь… жизнь так не пересидишь…
Сиверцев, честно говоря, не понял ее слов, но подспудно, донышком сознания, уловил горький смысл предостережения, уловил и … отмахнулся, не стал вникать. Подумаешь, “руководилка”!. А все вышло как-то … по ее словам.
Гостем он был в школе, гостем просидел в “бурсе”, гостем оказался и на заводе. Однажды под хорошим градусом встал в ночной смене к станку, плохо зажал деталь в шпинделе, та вылетела и чуть не убила сменщика. По малолетству с завода его не выгнали, перевели в разнорабочие. И чтобы как-то без тревог и забот дожить до армии, уволился с завода и перешел грузчиком на железнодоржные склады. Здесь в его жизнь никто нос не совал: пьян ты или с похмелья – всем по барабану! Главное – бери побольше, носи по-быстрому!
Мать поворчала и заглохла. Ей забот хватало с маленькими: родным Сиверцеву брату и единокровной ему сестрой. Отчим вообще Сиверцева не замечал, отвечая взаимностью на его отношение к нему. Короче, все ждали, когда он уйдет в армию.
Сиверцев потоптался на месте, зачем-то стянул с головы влажную от дождя лыжную шапочку, сунул ее в карман.
Входить или не входить в дом?..
В это время из-за угла выскочил парень с накинутой на плечи курткой и, пряча лицо от дождя, побежал к крыльцу. Увидев Сиверцева, он приостановился и воскликнул:
-Сивый! Ты?! Вот номер! А мы решили, что ты уже не прийдешь. Привет! Держи лапу! Ну молодец!
-Привет, привет, Сысой!
-Ага! Помнишь клички! Привет, Сивый!
-Пр-ривет, Сысой!
Они потузили друг друга по бокам, пообнимались.
-Да что ж мы стоим? Давай! Мы уже час как собрались! Опаздываем, Сивый, опаздываем!
Сысоев (вспоминаете, откуда неумирающие школьные клички?) ухватил Сиверцева за рукав и потащил за собой.
Они вошли в узкий коридор, заваленный обувью и верхней одеждой.
Сысоев распахнул дверь в комнату и проорал:
-Леди и джентльменны! Сивый! Лично! Собственной персоной! Тоже – прибыл!
Прошу, господа!
В комнате дружно и радостно заржали:
-Ур-ра! Сивый пришел!
-Сиверцев! Ну ты даешь!
-Сивый! Ты че? Обурел? Почему опаздываешь?
-Опаздываешь, Сивый, опаздываешь! Генке за тебя стыдно!..
Какие-то с трудом узнаваемые девицы и парни влезли в коридор, стянули с него куртку, обувь, вытащили на середину комнаты и захороводили вокруг.
Сиверцев улыбался, крутил головой, пытался что-то сказать, но ему не давали, тормошили и неустанно орали.
Сиверцев почувствовал себя так легко и свободно, что вдруг успокоился и смело заискал глазами Аграфену Прокофьевну.
Она сидела на диване в дальнем углу комнаты и смотрела на него, улыбаясь. Сиверцев, наконец, вырвался из круга одноклассников и подошел к ней.
-Здравствуйте, Аграфена Прокофьевна.
-Здравствуй, Коленька, здравствуй! Очень рада тебя видеть! Тебя и не узнать! Впрочем, вас всех не узнать. Почему тебя не было видно так долго? Ты уезжал?
Сиверцев сел рядом с ней на краешек стула, потер ставшие вдруг влажными ладони.
-Нет. Не уезжал. Работал.
Избегая взгляда внимателных и ласковых глаз учительницы, Сиверцев неопределенно еще пожал и плечами. Мол, чего там говорить…
-А где, Коля? На заводе или нет?
Радужное настроение мгновенно улетучилось. На душе стало неуютно. Что рассказать? Соврать? Или…
Выручил Генка, ворвавшийся в комнату с фотоаппаратом.
-Готово! – крикнул он. – Прошу фотографироваться! О! Сивый! Пришел?!
-Привет!.. Аграфена Прокофьевна! Идите сюда! Сюда, к нам!..
Аграфена Прокофьевна тяжело поднялась. Сиверцев поразился. Как она сдала за эти годы! Как стала не похожа на ту жизнерадостную, деятельную учительницу, которая так досаждала ему
своим дерганьем…
После фотографирования, которое прошло так же шумно и суматошно, все снова сели пить чай.
Так как Сиверцев пришел позже, ему налили чай в литровую кружку и бухнули туда пять столовых ложек сахара. Тортика же Кларка – староста класса – отрезала малюсенький кусочек.
-Объешься еще – спасай потом!
Фраза эта вызвала всеобщий хохот. Все хорошо помнили, как в седьмом классе Сиверцев на спор съел полторта во время новогоднего утренника и потом до самого его конца просидел в туалете –
так расстроил желудок.
Воспоминания посыпались одно за другим. Сиверцеву снова стало легко. Он был на равных со всеми, о нем все знали, ни о чем не расспрашивали. И он стал смело посматривать на Аграфену Прокофьевну. Та улыбалась одними глазами и изредка, словно хворост в костер, подбрасывала в общий разговор реплики.
Но вот воспоминания закончились. Пошли разговоры, кто, где и чем занимается. Сиверцев досадливо уткнулся в свою кружку и не поднимал глаз. Он уже несколько раз ловил на себе взгляд Аграфены Прокофьевны и знал, что она обязательно будет его спрашивать. Этого не хотелось больше всего…
Курить в комнате было нельзя. Несколько человек, накинув куртки и плащи, вышли на крыльцо.
Сиверцев поспешил вслед за ними.
Он молча курил и чувствовал, как злоба, которая начала закипать в груди еще в комнате на все эти разговоры о жизни, стала расти… Ему хотелось так же весело рассказывать о себе, беззаботно смеяться шуткам, серьезно рассуждать на всякие там темы…
И не мог.
Не умел!
Ничего не знал!
Ничего не имел!.. За душой!
Гость он здесь!
Просто гость!
Деланно улыбаясь, Сиверцев глубоко затягивался дымом, мучительно ловил момент, когда сможет вступить в разговор. Но сигареты догорели и были выброшены.
Все ушли в дом.
Сиверцев остался один.
Дождь уже перестал идти.
Дорожки блестели как слюда.
Входить или не входить?
Там были его одноклассники, была его учительница, а он… а он был гостем. И хотя было понятно, что злиться надо на самого себя, Сиверцев не мог удержаться.
Почему им весело, уютно? Почему они любят друг друга? А он… а ему, значит, нет места в их жизни?! Больно! Хочется кричать, бить, рвать! Всех! Всех! Пьют чай, жрут торты… и
довольны собой! Однокласснички! Бл…! С-суки!
Сиверцев вытащил из кармана шапочку, напялил на голову. За калиткой еще раз обернулся на освещенные окна. И вдруг злоба, черной пеной кипевшая в нем, прихлынула к горлу, и, задохнувшись ею, он схватил валявшийся на земле обломок кирпича и изо всех сил, с наслаждением, запустил в крайнее окно.
С ужасом глядя на медленно опадавшие звонкие осколки стекла и замаячившие в окнах встревоженные тени одноклассников, Сиверцев отступил от забора и побежал.
Он бежал, ничего не слыша и не видя. Бешено колотилось сердце. Легкие судорожно хватали воздух. Но он не останавливался. Он гнал и гнал себя все дальше и дальше. Точно пытался убежать
от чувства стыда и пустоты, которые неумолимо настигали его.


1980 – 1997 г.г.