Журнал «Зинзивер» №2 (82) 2016

Семянкин сложил ведро, тяпку и лопату в утрамбованную до половины в землю железную бочку, закрыл ее массивной самодельной крышкой с кольцами, на которые навесил такие же массивные гаражные замки. Предосторожность была не лишней. Любителей любой халявы с огородов городских жителей хватало. Примером было даже сегодняшнее утро. Семянкин только начал было огородничать, как из посадки выбрался бомж и попросил закурить. Семянкин сказал, что не курит, и, перейдя на следующую грядку, внушительно махнул над ней тяпкой. Бомж сразу улепетнул назад. Но через часа полтора, когда Семянкин, изнемогая от жажды, вытащил из пакета бутылку пива и, смакуя, выпил, заспанный бомж снова ванькой-встанькой замаячил на краю огорода:
– Слышь, зёма, дашь пустую бутылку? А?
Желая поскорее избавиться от непрошеного гостя, Семянкин через весь огород швырнул в его сторону бутылку. Она пролетела над грядками капусты, укропа, свеклы, моркови, лука, огурцов, тыквы и кабачков, как снаряд, и глухо шлепнулась в густую траву в трех шагах от бомжа. Выражая всей фигурой нательную радость, бомж быстренько ретировался с добычей в лесопосадку, на той стороне которой была проселочная дорога.
Семянкин, имея склонность в одиночестве говорить сам с собой, забубнил:
– Прямо жопа какая-то… Я тут огород выращиваю в поте лица, а этот бутылки собирает! И живет, сволочь, получше меня! Не просыпается в раннюю рань, не трясется в электричке, не сажает, не полет … Блин!!
Тут Семянкин лукавил. Его жена тоже огородом не занималась и всегда говорила:
– У тебя фамилия какая? Семян-кин! Огородническая. Вот и езди на него сам. У меня к нему прохладное отношение. Лучше я тебе обед приготовлю, пока ты там огородничаешь.
Деньги она выдавала только на проезд и, провожая до дверей, ласково поглаживала супруга по спине и с такой же ласковой, но нешуточной угрозой предупреждала: « Налево ни-ни!»
За этой фразой женский пол не подразумевался. «Налево» означало пиво, забегаловки, треп с друзьями. Те, кстати, огородами не увлекались, чем жена ему вечно попрекала. А те обожали его огородные байки и готовы были слушать их часами.
У Семянкина огородническая страсть была в генах. Весь его род по отцу еще до революции был из крестьян. Сам он в детстве летом у бабки, матери отца, целыми днями на огороде пропадал. А когда женился и взял огород для поддержки семейного бюджета натуральным продуктом, огородные запахи из детства до щемящее-теплой боли в груди стали самыми дорогими и важными в жизни.
На своем нынешнем огороде Семянкин особо гордился вкусными огурцами скороспелого сорта, хорошо растущими на открытом грунте и обалденными в маринаде. Чтобы уберечь их от жадных рук халявщиков, Семянкин обсадил стелющиеся огуречные плети лопатообразной кабачковой и тыквенной зеленью. Теперь любой вороватый халявщик, по его мнению, увидев в переплетении зеленой ботвы только белый бок кабачка или темечко желтый тыквы, вряд ли бы решился надолго лезть в глубь его огорода. Себе дороже! Вдруг хозяин в это время заявится на свое угодье или его сосед… По башке не только ручкой от тяпки можно получить, а и самой тяпкой!..
Семянкин знал, что недлинные, пупырчатые огурцы-зеленцы древние греки называли «аорос», в переводе «неспелые». А кто ест желтые огурцы-переспелки? Никто! В пищу идут только зеленцы. С десяток уже критически поспевших Семянкин положил в пакет ко второй бутылке пива. Горделивая радость прокатилась по сердцу автора защитного шедевра огуречных насаждений. Дай Бог увидеть это все в следующий раз неразоренным!..
До электрички оставался еще час времени. Огородничество Семянкин завершал всегда одинаково. Дома жена сопроводить воскресный обед рюмочкой водочки не разрешала. Да Семянкин особо-то и не настаивал. Куда лучше зайти туда, где на разлив можно было чирикнуть соточку водки, при случае перекинуться словом с таким же любителем, но, главное, без помех ощутить оживительную радость в желудке, а потом в голове. И в таком настроении сесть за обеденный стол. Чем не ритуал? Семянкин его никогда не нарушал.
За железнодорожным вокзалом возле больших мусорных баков Семянкин увидел недавнего бомжа у большой кучи добытых им за день пустых металлических банок из-под пива и сидра. Бомж был весь поглощен сермяжным каждодневным трудом. Он мастерски плющил о камень банки и складывал в пакет. Слюнявый рот его скалился в предвкушении пития уже из полных банок желанного продукта, когда плющеные будут сданы в пункт приема второсортного материала.
Такая плющеная радость вызывала неподдельное гадливое чувство. Семянкина передернул плечами и ускорил шаг в направлении вокзала.
Вокзал, кроме кассы и зала ожидания с десятком железных кресел для пассажиров, имел еще небольшой ресторанчик. Столики, застеленные розовыми бумажными скатертями, занимали центр и все места у окон с такого же цвета шторами, обрамленными красной бахромой. Буфетная стойка стояла слева у глухой стены. Оснащена она была пивным краном и стопкой пластмассовых бокалов, потаенным столиком под стойкой с початой бутылкой водки и горкой пластмассовых стаканчиков. Сбоку стойки, за стеклом, располагалась маленькая витрина-холодильник с несколькими тарелками нехитрой закуски: бутербродами, салатиками, лимонными дольками и солеными сухариками. Справа у глухой стены на одноногом столике стоял магнитофон. Обычно он молчал. Но сейчас Семянкин, еще не дойдя до дверей вокзала, услышал доносившиеся из ресторанчика звуки какого-то танго. Магнитофон был включен на полную мощность. Окна по обеим сторонам ресторанчика были наглухо зашторены. За одним из столиков в центре сидели в майках два лысых амбала в татуировках по плечам и спинам. Они что-то радостно толковали друг другу почти на пальцах, не в силах перекричать музыку. В такой же майке и татуировках коротко стриженый верзила обнимал худосочную и весьма пожатую жизнью даму в шелковом платье в облипку. То деланно страстно прижимаясь друг к другу, то ходульно вывертывая ноги и спины в танговых позах, парочка старалась самозабвенно и радостно двигаться в ритм музыке.
Семянкин развеселился. Орущая музыка, эклектичный вид парочки, два радостных амбала. «Картина маслом», как сказал бы опер из сериала «Ликвидация». Парочка и амбалы явно отмечали что-то долгожданное. Но радость, которую они изображали, была какая-то граммофонная. Стоило закончиться заводу, и все бы замерло или даже разрушилось.
Не желая более созерцать это гульбище, Семянкин боком пробрался к буфетной стойке и, перегнувшись через нее, увидел сидящую на скамеечке возле потаенного столика буфетчицу. Вид у нее был странный. Белый, с розовым рюшиком кокошник сидел на голове криво. Белый передничек, окантованный таким же розовым рюшиком, был испачкан чем-то красным, похоже, вином. Э-э! Да ей гулявшие, видимо, поднесли пару бокалов винишка! А на рабочем месте пить нельзя! Вот от греха подальше и уселась на скамеечку!
Увидев Семянкина, буфетчица сделала круглые глаза и громко икнула, прикрыв ладошкой рот.
– Тебе чего, парень?!
– Вы мне льстите, мадам! Я уже давно не юноша. Хотя, чего мне надо? Как всегда, 100 грамм и на выход!
– А-а-а! – узнала его буфетчица. – Ты это! Быренько пей и мотай отсюдова быренько.Тут банкет, вишь? Зал занят. Никого пускать не велено!
И, шатнувшись, грузно поднялась со скамеечки к барной стойке.
Один из амбалов угрожающе повернулся в их сторону.
Буфетчица понимающе кивнула и подняла указательный палец в вверх, мол, минуточку, постоянный клиент. Счас уйдет! И второпях, промазывая и проливая водку на стойку, налила Семянкину не как обычно 100 грамм, а почти 200 граммов водки в пол-литровый бокал для пива. Чувствуя всей спиной реальную угрозу быть битым, Семянкин в три глотка, как в молодости, выпил водку, занюхал, а потом закусил услужливо подсунутым буфетчицей кусочком хлеба и так же бочком выскользнул из ресторанчика. Закрывая двери, он глянул на парочку. Танго сменил медляк. Парочка сразу прилипла друг к другу, и их неукротимое либидо многозначаще запульсировало в такт тягуче-сладкой музыке. Семянкина ухмыльнулся: «Теперь амбалам придется, кроме банкета, организовывать еще и ложе любви…». И скорым шагом отправился к перрону.
Перрон был еще пуст. Дачники обычно подходят за пять минут до прихода электрички. Так как исполнение ритуала у Семянкина прошло быстрее обычного, он пришел на 20 минут раньше.
Семянкин сел на скамью, из поставленного в ноги пакета выудил огурчик, обтер его бумажной салфеткой. Хруст огуречной плоти был так аппетитен, что Семянкин достал и тут же схрямал второй огурчик. Где-то в животе огурчики и водка, выпитая второпях, соединились и погнали кровь и настроение в заоблачную эйфорию, о которой ведает каждый мужик, напахавшийся на своих сотках во благо зимнего выживания. Эх! Еще бы собеседника из таких, как он…
Прислушиваясь, как следом, уже в груди, рождается знакомая оживительная радость, Семянкин третий огурчик обтер и сжевал не торопясь. Стало так хорошо, что сразу обострились все рецепторы.
Музыка в ресторане стихла, и стало слышно, как плющит банки бомж. Чирикнул и заскакал вокруг лавки воробей. Запахи креозота от шпал и пыли из лесопосадки вдруг перекрыл запах огородных насаждений, принесенных внезапным ветром.
Семянкин закрыл глаза. А когда, прорвав послеводочную дрему, открыл их, вокруг на перроне уже стояла толпа огородникв с сумками, ведрами и шансевым инструментом. Рядом на скамье сидела старушка в кофте неопределенного цвета и крупной вязки. В ногах у нее стояла большая корзина, рукой она опиралась на палочку. Увидев, что Семянкин открыл глаза и ей улыбнулся, старушка облегченно вздохнула и тоже улыбнулась, обнажив идеально белую вставную челюсть.
Голова у Семянкина на удивление, была совершенно ясной, несмотря на выпитые лишние граммы водки. Можно было бы добавить пивка, раз такое дело, но его запах жена могла учуять даже назавтра, потому Семянкин не решился доставать вторую бутылку пива из пакета.
Свистящая электричка подползла к перрону строго по расписанию, всосала в себя всех пассажиров, хлопнула створками дверей и тронулась, разгоняясь, как торпеда, чтобы улететь в просеку леса по ниточкам рельс.
Семенкин сел в последний вагон и потому увидел, как на пустой перрон выковылял, чуть не падая, бомж с помойки, замахал руками, швырнул под ноги пакет с плющенными банками и закрутил головой, явно матерясь.
– «Чего материшься, придурок? Сам виноват, что жадничал и хотел больше банок наплющить! Все равно к закрытию приемных пунктов уже не успел бы» – усмехнулся про себя Семянкин и отвернулся от окна.
В вагоне были только огородники. От этого, видимо, люди чувствовали себя свободнее и защищеннее. И говор стоял весьма плотный. Только несколько девиц и парней современного покроя с наушниками в ушах одиозно выглядели в этой радостной и заботливой толпе.
С ласковой теплотой в душе Семянкин сразу выделил среди пассажиров сидевшего к нему лицом дяденьку лет 60-ти в выцветшем камуфляжном картузике, клетчатой рубашке и серой безрукавке со множеством карманов. Между ног у него стояла кошелка из тростника. Из нее торчали рукоятки саперной лопатки и маленьких граблей.
Сидел дяденька, положив натруженные руки на колени и мечтательно склонив голову набок.
– «Намаялся, бедолага! – посочувствовал ему Семянкин. – И ничего не глотнул после трудов праведных?!»
Словно отвечая его мыслям, дяденька, почти не меняя позы и выражения лица, опустил руку в кошелку и вытащил оттуда жестяную банку легкого светлого пива.
Пил пиво дяденька размеренно, смакуя каждый глоток. Семянкин чуть слюной не подавился.
– «Вот гад! Вот нахал! И не глянет даже вокруг!..»
Дяденька допил пиво, бережно уложил пустую банку назад в кошелку и сразу поддал жару. Следом из кошелки выплыла жестяная банка темного крепкого пива. На лице дяденьки при этом возникла такая умиротворенная радость, что Семянкин не выдержал. Пусть жена ругается и дуется, но терять кайф от немногих житейских радостей он, Семянкин, не будет. Он вытащил из пакета бутылку пива и одним щелчком с помощью обручального кольца сковырнул пробку.

Декабрь 2015 года